Выставка «200 лет со дня рождения Ф. М. Достоевского». Третья выставка из цикла.

Достоевский сказал однажды, что произведения Гоголя «давят ум глубочайшими непосильными вопросами, вызывают в русском уме самые беспокойные мысли». Но, пожалуй, с еще большим правом мы можем отнести эти слова к романам, повестям, публицистике самого Достоевского. Самые главные, самые трудные – непосильные – вопросы поднимает он в своем творчестве, самыми беспокойными и беспокоящими мыслями пронизывает каждое свое произведение.

В 1866 году был напечатан роман «Преступление и наказание» - роман о современной России, переживавшей эпоху глубочайших социальных сдвигов и нравственных потрясений, эпоху «разложения», роман о современном герое, вместившем в грудь свою – так, что «разорвется грудь от муки» - все страдания, боли, раны времени.

 Когда Достоевский вернулся в Петербург после каторги и ссылки и приступил в 1861 году к изданию своего первого журнала «Время», ему казалось, что для России наступила новая эпоха, открылись радужные перспективы: ведь масса веками бесправных людей «рабов», русских крестьян, стала свободна. А именно в них видел источник обновления Достоевский, в их нравственном и духовном единении с русской интеллигенцией. Но светлое настроение Достоевского было недолгим.  Очень скоро стало ясно, что реформа не принесла желанного перелома, не явилась прологом еще небывалого возрождения России.

Герой «Преступления и наказания» - герой времени. Достоевский недаром подчеркивал современность своего романа. «Действие современное, в нынешнем году», - писал он М. Н. Каткову в сентябре 1865 года. Путей самого глубокого – социального, духовного, нравственного – обновления искала передовая русская молодежь конца пятидесятых – начала шестидесятых годов. Трагические метания Раскольникова имеют тот же источник. Отсюда начинает движение и его мысль. Однако в судьбе молодых людей вроде Раскольникова годы реакции сыграли роковую роль, толкнули их к особым, бесплодным, трагически несостоятельным формам протеста.

Когда писал Достоевский «Преступление и наказание», жил он в той части Петербурга, где селились мелкие чиновники, ремесленники, торговцы, студенты. Здесь, в холодном осеннем тумане и жаркой летней пыли «серединных петербургских улиц и переулков», лежащих вокруг Сенной площади и Екатерининского канала, возник перед ним образ бедного студента Родиона Раскольникова, здесь и поселил его Достоевский, в Столярном переулке, где в большом доходном доме снимал квартиру сам.

Было два Петербурга. Один – город, созданный гениальными архитекторами, Петербург Дворцовой набережной и Дворцовой площади, поражающий нас и ныне своей вечной красотой и стройностью – «полнощных стран краса и диво», как назвал его Пушкин. Но был и другой – «дома без всякой архитектуры», кишащие «цеховым и ремесленным населением», Мещанские, Садовые, Подьяческие улицы, набережные «Канавы» (Екатерининского канала); харчевни, распивочные, трактиры, лавчонки и лотки мелких торговцев, ночлежки…

Под вечер жарчайшего июльского дня, незадолго до захода солнца, уже бросающего свои косые лучи, из жалкой каморки "под самою кровлей высокого пятиэтажного дома" выходит в тяжкой тоске бывший студент Родион Раскольников. Так начинается роман Достоевского. И с этого момента, не давая себе передышки, без мгновения покоя и отдыха - в исступлении, в глубокой задумчивости, в страстной и безграничной ненависти, в бреду - мечется по петербургским улицам, останавливается на мостах; над темными холодными водами канала, поднимается по вонючим лестницам, заходит в грязные распивочные герой Достоевского. И даже во сне, прерывающем это "вечное движение", продолжается лихорадочная жизнь Раскольникова, принимая уже формы и вовсе фантастические.

"Давным-давно как зародилась в нем вся эта теперешняя тоска, нарастала, накоплялась и в последнее время созрела и концентрировалась, приняв форму ужасного, дикого и фантастического вопроса, который замучил его сердце и ум, неотразимо требуя разрешения" - во что бы то ни стало, любой ценой. "Ужасный, дикий и фантастический вопрос гонит и ведет героя Достоевского.

Какой же вопрос замучил, истерзал Раскольникова?

Уже в самом начале романа, на первых его страницах, узнаем мы, что Раскольников "покусился" на какое-то дело, которое есть "новый шаг", новое собственное слово, что месяц назад зародилась у него "мечта", к осуществлению которой он теперь близок.

А месяц назад, почти умирая с голоду, он вынужден был заложить у старухи "процентщицы", ростовщицы, колечко - подарок сестры. Непреодолимую ненависть и отвращение почувствовал он, "задавленный бедностью", к вредной и ничтожной старушонке, сосущей кровь из бедняков, наживающейся на чужом горе, на нищете, на пороке. "Странная мысль наклевывалась в его голове, как из яйца цыпленок". И вдруг услышанный в трактире разговор студента с офицером о ней же, "глупой, бессмысленной, ничтожной, злой, больной старушонке, никому не нужной и, напротив, всем вредной". Старуха живет "сама не знает для чего", а молодые, свежие силы пропадают даром без всякой поддержки - "и это тысячами, и это всюду!". "За одну жизнь,- продолжает студент,- тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен - да ведь тут арифметика! Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более как жизнь вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонка вредна". Убей старуху, возьми ее деньги, "обреченные в монастырь",- возьми не себе - для погибающих, умирающих от голода и порока, и будет восстановлена справедливость! Именно эта мысль, названная Достоевским в одном из писем "недоконченной", наклевывалась и в сознании Раскольникова.

Итак, давно уже зародилась в мозгу Раскольникова мысль, что во имя великой идеи, во имя справедливости, во имя прогресса кровь по совести может быть оправдана, разрешена, даже необходима. Посещение старухи лишь обостряет, как бы подгоняет его мысль, заставляет ее биться и работать со всем присущим раскольниковскому сознанию напряжением.

Идея Раскольникова не только идея, она – действие,  дело. «Это человек идеи, – писал позднее Достоевский о своих героях раскольниковского типа – носителях идеи. – Идея обхватывает его и владеет им, но имея то свойство, что владычествует в нем не столько в голове его, сколько воплощаясь в него, переходя в натуру, всегда с страданием и беспокойством, и, уже раз поселившись в натуре, требуя и немедленного приложения к делу».

Конечно, и личные невзгоды и боли мучили Раскольникова: ведь недаром письмо матери было, пожалуй, окончательным толчком к бунту, недаром именно это письмо вновь и уже неотразимо поставило перед ним "ужасный, дикий и фантастический вопрос".

Но так ли - в глубине своей, в сути своей,- так ли просты нравственные побуждения Раскольникова, подвигнувшие его на убийство? Ведь на какое дело он покусился. Не романтический же он "благородный разбойник", раздающий беднякам награбленные богатства! Да и голоден он если и был, то вовсе не голод причина его мучений. Да и матери с сестрой мог бы он помочь (признается Раскольников Соне), стоило лишь приняться за какую-нибудь работу: давать уроки, переводить - ведь работает же Разумихин. И даже комфорту мог бы достичь Раскольников, с его-то незаурядными способностями (достиг же Петр Петрович Лужин, а куда ему до Раскольникова!).

Так в чем же тогда дело? Что нужно Раскольникову, с его страстной мятущейся мыслью, что нужно этому "мученику" и "скитальцу" Достоевского? Какой «вопрос» замучил его?

Любят Раскольникова, ибо "есть у него эти движения", непосредственные движения чистого и глубокого сердца, и он, Раскольников, любит - мать, сестру. Соню, Полечку. И потому глубочайшее отвращение и ненависть испытывает к трагическому фарсу бытия, разыгрываемому измученными, искалеченными актерами, среди которых - те, кого он так глубоко любит. И ненависть эта тем сильнее, чем уязвимее душа Раскольникова, чем беспокойнее и честнее его мысль, чем строже совесть. Именно это - душевная уязвимость, беспокойная и честная мысль, неподкупная совесть - влечет к нему сердца.

Не собственная бедность, не нужда и страдания сестры и матери терзают Раскольникова, а, так сказать, нужда всеобщая, горе вселенское - и горе сестры и матери, и горе погубленной девочки, и мученичество Сонечки, и трагедия семейства Мармеладовых, беспросветная, безысходная, вечная бессмыслица, нелепость бытия, ужас и зло, царствующие в мире, нищета, позор, порок, слабость и несовершенство человека…

Мир страшен, принять его, примириться с ним - невозможно, противоестественно, равносильно отказу от жизни. Но Раскольников, дитя своего "смутного", трагического времени, не верит и в возможность тем или иным способом залечить социальные болезни, изменить нравственный лик человечества. "Так доселе велось и так всегда будет!" Остается одно - отделиться, стать выше мира, выше его обычаев, его морали, переступить вечные нравственные законы (не говоря уже о законах формальных, временных), вырваться из той необходимости, что владычествует в мире, освободиться от сетей, опутавших, связавших человека, оторваться от "тяжести земной". На такое "преступление" способны поистине необыкновенные люди, или, по Раскольникову, собственно люди, единственно достойные именоваться людьми.

Все это бунт не только против мира, но и против бога, отрицание божественной благости, божественного смысла, предустановленной необходимости мироздания.

Итак, вот идея Раскольникова – встать выше мира и «сломать что надо, раз навсегда». Но вот вопрос: способен ли ты быть настоящим человеком, право имеющим «сломать», способен ли на бунт-преступление: «…мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить ил не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять ил нет? Тварь ли я дрожащая или право имею?..».

Раскольникову его эксперимент нужен именно для проверки своей способности на преступление, а не для проверки идеи, которая, как он до поры до времени глубоко убежден, неопровержима. "Казуистика его выточилась, как бритва, и сам в себе он уже не находил сознательных возражений" - это перед убийством. Но и потом, сколько бы раз он ни возвращался к своим мыслям, сколь строго он ни судил бы свою идею, казуистика его только вытачивалась все острее и острее, делалась все изощреннее. И уже решившись выдать себя правосудию, он говорит сестре: "Никогда, никогда не был я сильнее и убежденнее, чем теперь!" И наконец на каторге, "на свободе", подвергнув свою "идею" беспощадному анализу, он не в силах от нее отказаться: идея истинна, совесть его спокойна. Сознательных, логических опровержений своей идее Раскольников не находит до конца. Ибо вполне объективные особенности современного мира обобщает Раскольников, уверенный в невозможности что-либо изменить: разделение мира на угнетенных и угнетателей, властителей и подвластных, насильников и насилуемых…

Вместе с тем - и в этом гениальность романа Достоевского - как бы параллельно с "вытачиванием казуистики" все нарастает, усиливается и наконец побеждает опровержение раскольниковской идеи - опровержение душой и духом самого Раскольникова, нравственной силой Сони Мармеладовой. Это опровержение не логическое, не теоретическое - это опровержение жизнью.

Весь месяц от убийства до признания проходит для Раскольникова в непрестанном напряжении, не прекращающейся ни на секунду борьбе. И прежде всего - это борьба с самим собою. Борьба в душе Раскольникова начинается даже еще до преступления. Совершенно уверенный в своей идее, он вовсе не уверен в том, что сможет осуществить, "поднять" ее. И от этого глубоко несчастен. Уже в это время начинаются его лихорадочные метания, хождения души по мытарствам.

Благодаря множеству как бы нарочно сошедшихся случайностей Раскольникову поразительно удается, так сказать, техническая сторона преступления. Материальных улик против него нет. Но тем большее значение приобретает сторона нравственная. Без конца анализирует Раскольников результат своего жестокого эксперимента, лихорадочно оценивает свою способность переступить.

Но почему же он, Раскольников, не вынес, и в чем его отличие от "необыкновенных" людей? Сам Раскольников объясняет это, с презрением и почти с ненавистью к самому себе именуя себя - "вошь эстетическая". Сам Раскольников проводит беспощадный анализ собственной несостоятельности. И оказывается, что "эстетика" помешала, целую систему оговорок построила, самооправданий бесконечных потребовала - не смог Раскольников, "вошь эстетическая", идти до конца; вошь "уж по тому одному, что, во-первых, теперь рассуждаю про то, что я вошь; потому, во-вторых, что целый месяц всеблагое провидение беспокоил, призывая в свидетели, что не для своей, дескать, плоти и похоти предпринимаю, а имею в виду великолепную и приятную цель,- ха-ха! Потому, в-третьих, что возможную справедливость положил наблюдать в исполнении, вес и меру, и арифметику: из всех вшей выбрал самую наибесполезнейшую..." "Потому, потому я окончательно вошь,- прибавил он, скрежеща зубами,- потому что сам-то я, может быть, еще сквернее и гаже, чем убитая вошь, и заранее предчувствовал, что скажу себе это уже после того, как убью!"

А главное – даже наибесполезнейшую вошь не вынес Раскольников, ибо в глубине души убежден он, что человек, - какой бы он ни был, пусть отвратительная старуха, пусть самый ничтожный из ничтожных, - не вошь. И еще одну преграду не смог преодолеть Раскольников. Порвать с людьми окончательно, бесповоротно хотел он, ненависть испытывал даже к сестре с матерью: "Оставьте меня, оставьте меня одного!" Убийство положило между ним и людьми черту непроходимую: "Мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и отчуждения вдруг сознательно сказалось в душе его". Как бы два отчужденных, со своими законами, мира живут рядом, непроницаемые друг для друга - мир Раскольникова и другой - внешний мир…

Отчуждение от людей, разъединение - вот необходимое условие и неизбежный результат раскольниковского преступления - бунта "необыкновенной" личности. Грандиозное кошмарное видение (в эпилоге романа) разъединенного и оттого гибнущего мира - бессмысленного скопища отчужденных человеческих единиц - символизирует тот результат, к которому может прийти человечество, вдохновленное раскольниковскими идеями.

Хочет Раскольников, не приемлющий этого мира, отделиться от него бесповоротно и навсегда, но - нравственно - не может, не выдерживает одиночества, идет к Мармеладовым, идет к Соне. Тяжко ему, убийце, что сделал несчастными мать и сестру, и в то же время тяжка ему любовь их. "О, если б я был один и никто не любил меня и сам бы я никого никогда не любил! Не было бы всего этого!" (То есть тогда переступил бы!) Но Раскольникова любят, и он любит. Отчуждения окончательного и бесповоротного, разрыва со всеми, отказа от любви Раскольников не в силах вынести, а потому не в силах вынести и своего преступления.

Жестоко наказан Раскольников. Но в этом наказании его спасение. Ибо, если бы вынес, кем бы оказался Раскольников? Недаром стоит рядом с Раскольниковым Аркадий Иванович Свидригайлов. Тянет к нему Раскольникова, как бы ищет он чего-то у Свидригайлова, объяснения, откровения какого-то. Это и понятно. Свидригайлов - своеобразный "двойник" Раскольникова, оборотная сторона одной медали. "Мы одного поля ягода",- говорит он Раскольникову…Не нашел Раскольников у Свидригайлова того, что искал, вернулся к Соне. 

Свидригайлов же переступил, человека и гражданина в себе задушил, все человеческое и гражданское побоку пустил. Отсюда - тот равнодушный цинизм, та обнаженная откровенность, а главное, та точность, с которыми формулирует Свидригайлов самую суть раскольниковской идеи… Свидригайлов признает эту идею и своей: "Тут…своего рода теория, то же самое дело, по которому я нахожу, например, что единичное злодейство позволительно, если главная цель хороша". Просто и ясно. И нравственные вопросы, «вопросы человека и гражданина», тут лишнее. «Хорошая» цель оправдявает злодейство, ради достижения ее совершенное.

Соня и Раскольников - два полюса, но как всякие два полюса, они не существуют друг без друга. И как Соне открылся в Раскольникове целый новый неведомый мир, так и Раскольникову открывает Соня и новый мир, и путь к спасению, к выходу.    …Высокий смысл человеческого бытия для Сони (и для Достоевского, скажем тут же) - в великой силе сочувствия человека человеку, силе сострадания…

Тут не "бесконечность собственного уничижения", как думает Раскольников, тут вовсе не утрированная идеализация Сони - женщины, доведшей самопожертвованье до такой ужасной жертвы,- как полагали некоторые современные Достоевскому критики. В нравственной стойкости и ненасытимом, сострадании - весь смысл жизни Сони, ее счастье, ее радость. Ибо не было бы рядом с ней Катерины Ивановны, Полечки, детей Капернаумовых, наконец - Раскольникова, Соне осталось бы одно - умереть. (Не раз думала она в своей странной одинокой комнате с острым углом, теряющимся в темноте, или над черными водами каналов - о самоубийстве.) И если раскольниковская идея разъединяет его с людьми и осуществлена может быть лишь при окончательном разрыве со всеми,- Сонино "ненасытимое сострадание" ведет ее к людям, к единению человеческому, к солидарности.

Раскольников страстно и беспощадно судит этот мир, с его вопиющей социальной несправедливостью, с бессмысленными страданиями и унижением, судит своим карающим личным судом, своим бунтарским разумом протестующей и ни перед чем не склоняющейся личности. Но Раскольникова его бунт неотвратимо приводит к подавлению человека.

Соня склоняется перед великим смыслом бытия, пусть не всегда доступным ее разуму, но всегда ощущаемым ею, отвергая - как заблуждение - претензию гордого раскольниковского ума на личный суд над законами мироздания: "Как может случиться, чтоб это от моего решения зависело? И кто меня тут судьей поставил: кому жить, кому не жить?"

Соня как бы вырывается из современности, из реальности, парит над нею, как парит другая «скобная юродивая» - Рафаэлева Мадонна: «Так не на земле, а там… о людях тоскуют, плачут, а не укоряют, не укоряют…».

Отдать свою личность всем, до конца, и тем самым до конца проявить ее - ведь это, как писал Достоевский, задумывая «Идиота», идеал, еще не достигнутый на земле, еще не выработавшийся; в братстве, «в настоящем братстве» так будет. А где оно, это настоящее братство? Искал его Достоевский страстно, искал его проблески и задатки в русском национальном характере, строил из этих задатков своих героев и мучеников "ненасытимого сострадания", своих "человеколюбцев" - Соню, князя Мышкина , Алешу Карамазова. верил в непреложность наступления "настоящего братства": "Люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле..." ("Сон смешного человека").

И все же, несмотря на тяжелый мрак, окутывающий нарисованную Достоевским в «Преступлении и наказании» картину человеческого бытия, мы видим просвет в этом мраке, мы верим в нравственную силу, мужество, решимость героя Достоевского найти свой путь и средства истинного служения людям…

 

Метки: Выставки, Выдающиеся персоны